Скончание сирени
Мне был подарен
сгусток мглы лиловой –
владелец мглы стал алчен и свиреп.
Насильною докукою любовной
пренебрегла смиренница сирень.
По Персии тоскует иль по воле
за изгородью, где она росла?
Не Марсово ль ко мне явилось поле?
Иль вижу пред собой его посла?
Но у сирени Марсовых угодий
нет родственниц – тяжеловесна гроздь
настолько, что – подавленный – уходит,
ей нагрузив зрачок, заезжий гость.
Нет, в садоводы не заманишь Марса:
есть дело побольней и посильней.
Стать барышней,
всплакнувшей в честь романса,
не Марсу же! Зачем ему сирень?
Свое растенье пестуя и нежа
и трепеща, чтоб чудо удалось,
я вижу, что ее снедает нечто,
с чем посылают в Крым или в Давос.
Страдалицы курорт –
в хрустальной вазе
(мне вазу Гусь-Хрустальный подарил).
Спасти сирень я не имею власти,
и жизнь её – лишь смерти псевдоним.
Лиловый цвет претерпевает убыль.
Я сумрачна не мене, чем сирень.
Коль в наш сюжет больной
вмешался Врубель,
пусть это будет нас троих секрет.
Сирень не просит моего совета:
как быть, свершая предпоследний вздох.
Черны ее опавшие соцветья –
они манят и устрашают взор,
как существа незнаемого рода,
ползут куда-то, шелестят, хрустят.
Их роль в ночном сознании огромна.
Я знаю, где их место, в чьих холстах.
Я разгадала их предназначенье:
натурщики, чьи велики долги,
жуки и черви во разъятом чреве –
то ль явь моя, то ль вымысел Дали.
Я почитаю и храню их тайну,
чьей скорлупы я раскусила суть.
Я их с опаской со стола сметаю:
противятся и норовят куснуть.
Сирень, скудея, это племя множит,
уже ему не предок, не родня,
она ни жить, ни умереть не может,
и умерла б, да видно, жаль меня.
Страдание – сокровищ увяданье,
его предотвращала я везде:
в Куоккале, в Тарусе, на Валдае –
вернув земле иль подарив воде.
Пусть станут почвой, уплывут скорее.
Весной воскреснуть – избранный удел.
Сирени остов – памятник сирени,
воздвигнутый в последний мая день.
Всеобщий май стал для сирени – осень,
июнь её зимою осенит.
Что подношенье – не цветок, а осыпь, –
Дали простит, он сам был озорник.
От изваянья веет постареньем
родившихся – они уже грустят.
Для силуэта скорби постаментом
Гусиный не желает быть хрусталь.
Уединенья моего обитель –
земли превыше, в нём не та вода.
Ужель сирени сделаю гробницей
прожорливый, разверстый зев ведра?
А дале – усыпальница помойки,
затем – ужасное, уже не знаю что.
У близости небес прошу подмоги –
в них вкратце громыхнуло и прошло.
Гроза гуляет рядом, за домами
недальними. Не хочется перу
писать. Как я свершаю злодеянье,
предав сирень загробному ведру.
Засохнет в книге мглы лиловой прядка,
и прихоть строк, что сами родились, –
не измышленье вольное, а правда,
презренный и унылый реализм.
Скончание сирени – неужели
намёк на… Грянул осерчавший Зевс.
Я принимаю предостереженье
и понимаю: место точки – здесь.
30-31 мая 2000 года